Карл Аймермахер. Историческое мышление и доклад Н.С. Хрущева на XX съезде КПСС
Доклад Хрущева на закрытом заседании XX съезда КПСС в 1956 г. сейчас, почти полвека спустя со времени самого события, нельзя рассматривать вне общего исторического, политического и морального контекста тех лет, вне контекста процессов, происходивших в Советском Союзе и в «братских» коммунистических партиях, а также вне противостояния, характеризовавшего взаимоотношения го-сударств Востока и Запада во время «холодной войны».
В сборнике, посвященном докладу Хрущева, собрано много разнообразных документов, связанных с темой самого доклада и темой влияния доклада на события, последовавшие после него. Сборник включает в себя как секретные, недавно рассекреченные внутрипартийные документы, так и уже издававшиеся ранее материалы, ставшие достоянием широкого читателя. Сравнение разных видов источников между собой позволит читателю сформировать собственное мнение, в том числе и по тем проблемам, по которым наука из-за недостатка информации вынуждена была довольствоваться гипотезами.
Но в одном сборнике, конечно, невозможно достаточно подробно осветить все темы, непосредственно связанные с докладом Хрущева. В сборник не вошли некоторые важные для этого контекста документы, например, вопрос о реабилитации жертв сталинизма, т.к. в последнее десятилетие были подробно разработаны в литературе и в документальных публикациях.
Многие важнейшие документы по этой теме стали доступными в настоящее время, но грифы секретности до сих пор сохраняются на части документов этой эпохи, что, конечно, затрудняет изучение проблемы в полном объеме. С другой стороны, некоторые события, как правило, и не фиксируются документально, поэтому ряд вопросов по-прежнему остается открытым.
Составители стремились, прежде всего, представить читателю основной комплекс документов и, тем самым, помочь читателю по-новому представить и осмыслить значение XX съезда партии. Они, помимо конкретных вопросов, связанных с историей подготовки доклада Хрущева и реакции на него, вызывают желание шире взглянуть на проблему возможности эволюции политической системы и границ этой эволюции. Поэтому нельзя ограничиться тем, чтобы на основе документов восстановить только исторический контекст, в котором могла родиться идея хрущевского доклада, проследить дальнейшее развитие и их последствия в стране и за рубежом. Перед исследователями встают и общие системно-теоретические вопросы об общественно-политических трансформационных процессах, о роли этики в социальных системах, которые, не прибегая к радикальному, революционному подрыву своих общественных основ, встают на путь постепенного обновления с целью повышения безопасности граждан и улучшения условий сосуществования внутри страны, а также отношений с другими государствами.
Как известно, доклад Хрущева на XX съезде в свое время был воспринят как попытка преодоления вызванных диктатурой эксцессов. Такой же попыткой позднее должно было стать в Чехословакии превращение построенного первоначально по советскому образцу общества в «социализм с человеческим лицом», а в Польше создание профсоюза «Солидарность» для достижения большего контроля над государственной властью и повышения правовой защищенности граждан. Под таким углом зрения возможно рассматривать и объявленную М.С.Горбачевым гласность (которая, правда, на первых порах допускалась лишь в определенных дозах) и обращенный к прессе призыв взять на себя функцию оппозиции ввиду отсутствия в СССР альтернативных партий. В основе всех этих разнородных реформаторских яв-лений лежало убеждение в том, что сформировавшаяся под диктаторским давлением политическая система в общем и целом по-прежнему является перспективной и что речь идет лишь о корректировке ее отдельных негативных проявлений.
Истинный характер такой эволюции особенно ярко проявляется при заполнении «черных» и «белых» пятен истории и конкретно в том, насколько беспощадно и в то же время справедливо анализируется проблема личной вины в ее соотношении с навязанными системой нормами поведения.
Влияние доклада Хрущева на историю СССР и социалистических государств делает его интересным с точки зрения сравнительного историко-типологического анализа развития стран Восточного блока. Доклад Хрущева является не просто одним из наиболее важных и интересных исторических событий своего времени: последствия этого доклада влекут за собой ряд дальнейших вопросов, не теряющих актуальность и после распада коммунистических обществ в Восточной Европе. Эти вопросы, которые обычно рассматриваются отдельно друг от друга, по степени значимости представляют собой единое целое.
Позволю себе сослаться на личный опыт. Хорошо помню восприятие первых невнятных слухов о докладе Хрущева и знакомство осенью 1956 г. с полным его текстом. Привыкшие к тарабарскому («партийному китайскому», как его тогда называли) языку средств массовой информации в ГДР и СССР, мы, живя в Восточном секторе Берлина, с воодушевлением восприняли откровенность доклада и в то же время были потрясены, узнав о массовых преступлениях, тщательно скрывавшихся от «счастливо и беззаботно подрастающей при социализме молодежи». Доклад Хрущева возбудил надежду на значительные перемены внутри самого советского аппарата власти и, соответственно, внутри диктатуры, которая господствовала в государствах Восточного блока.
В тот период несовпадение красивой личины с действительностью возбудило настоятельную потребность подробнее ознакомиться с основами марксизма и опытом его общественно-политической реализации. Излюбленным чтением для автора и многих молодых людей тех лет в то время стали ранние произведения основоположников марксизма, переписка К.Маркса и Ф.Энгельса с русскими товарищами (Верой Засулич и др.), а с другой стороны — воспоминания бывших пленников советских лагерей. Все эти книги хотя и не позволяли составить полную картину происходящего, однако, дополняли и углубляли доходившую неофициальную информацию об «инцидентах» «холодной войны».
Реальность ГДР, однако, ставила под сомнение намерение Хрущева и его единомышленников об обновлении социализма «на московский манер». Если бы в то время для нас был бы более понятен язык официальных документов (язык власти), то возможно, поколениям «шестидесятников», в СССР и за рубежом, с самого начала удалось бы уловить разницу между понятиями «демократия» и «возвращение к демократическим нормам» или «нормы демократического централизма». Существенные отличия демократии, насаждаемой «по-центра- листски» сверху, от демократии «снизу» были осознаны значительно позднее. Похожим образом обстояло дело и с выражением «народная демократия», противоречивым уже по своей сути. С самого начала должна была вызвать подозрение возможность «очеловечивания системы».
Однако процесс развития собственного исторического сознания у автора и многих его сверстников находился тогда в стадии зарождения, лишь постепенно расширялись знания, полученные на строго регламентированных школьной программой уроках истории. О реальных событиях прошлого моему поколению пришлось узнать не из школьных учебников. И факты событий прошлого заставили по-новому осознать всю советскую историю в целом. Речь идет не только об уничтожении целых социальных слоев в 1920-е годы, о беспощадной коллективизации и индустриализации в конце 20-х — начале 30-х, о громких процессах 30-х годов, но и о кампаниях против писателей и критиков: Ахматовой и Зощенко и им подобных в 1940-е годы. Доходили до нас и сведения о многих неприглядных событиях в прошлом стран Восточной Европы: громких судебных процессах против ведущих партийных кадров в государствах-сателлитах Восточного блока в 1947—1952 гг., насильственном объединении социал-демократической и коммунистической партий в 1948 г. и др.
Информацию о действительной жизни «социалистических» стран давали «уроки жизни» — события, которые никак не вязались с объявленной лидерами этих стран программой улучшения системы, демонстрировавшие жестокость власти в Восточном блоке. Это восстания в Польше и Венгрии в 1956 г., которые, так же, как и восстание 1953 г. в ГДР, были жестоко подавлены советскими войсками. За этими событиями последовало строительство берлинской стены (1961 г.) с целью воспрепятствовать бегству немецкого населения от коммунистического режима, а также подавление движения «социализм с человеческим лицом» в Чехословакии (1968 г.). Объявленный в ноябре 1958,г. «Берлинский ультиматум», с помощью которого Хрущев предпринял попытку отделить Западный Берлин от Запада и политически нейтрализовать его посредством присвоения ему статуса «свободного города», а также кубинский кризис 1963 г., в свою очередь, явственно показали, что и представленный Хрущевым как чрезвычайно перспективный принцип «мирного сосуществования» на самом деле не имел реальных перспектив. Между тем, именно в этих принципах основывалась идея о том, что «холодная война» вовсе не обязательно должна была вылиться в настоящую, «горячую» войну, которую, по словам Хрущева, в принципе можно было избежать. Продолжались и идеологические кампании в СССР против писателей — Симонова, Твардовского. Померанцева, Яшина, Дудинцева, Пастернака и др. в 1950-е годы, конфликты властей с представителями неофициальной культуры (в области литературы, музыки, живописи, театра и кино) в 1960—1970-е годы, за которыми с волнением следили в странах Восточного блока.
Все это создавало иную реальность, чем та, которая утверждалась в докладе на XX съезде. Несоответствие теории, замыслов и грандиозных планов на будущее с повседневной действительностью с течением лет становилось все очевиднее. При всех эволюциях принцип абсолютного господства системы, ее ядра — КПСС, оставался неприкосновенным и после доклада Хрущева, поддерживался тщательно разработанной системой контроля и могущественным партийным и государственным аппаратом. Конфликты с цензурой, многочисленные аресты и высылки тех, кто осмеливался критиковать режим, а также все еще существовавшие лагеря были явным тому подтверждением.
Впрочем, знание последовавших за съездом событий вовсе не было необходимой предпосылкой для того, чтобы выявить продолжавшие окружать нас противоречия между теорией и практикой, иллюзией и действительностью. Эти противоречия внимательному читателю бросались в глаза уже при первом внимательном прочтении хрущевского текста, они заключались в самой логике доклада.
Доклад Хрущева оказал огромное влияние на коммунистическое и левое движение во всем мире. Как само содержание доклада Хрущева, так и произведенный им взрывоподобный эффект способствовали значительному ухудшению репутации коммунистических партий во всем мире. Они, и в первую очередь КПСС, утрачивали способность задавать направление движению общества, внутри коммунистических партий утверждался ярко выраженный полицентризм, партии и партийные идеологи погрязали во все новых противоречиях и т.д. Это, в свою очередь, непосредственно отражалось на силе убедительности коммунистических аргументов, вело к цинизму (открытому оппортунизму) отдельных членов партии и функционеров, а впоследствии едва ли не к массовому отходу от коммунистических идеалов в пользу личных интересов.
Это порождало интересные явления в обществе. Реакцией на тенденцию «забвения коммунистических идеалов» стало идейное брожение среди советской молодежи, наблюдавшееся с конца пятидесятых годов, особенно в центральных городах. Стали популярными духовные поиски и борьба за «чистоту» марксизма-ленинизма, «возвращение к ленинским нормам» и «заветам» первого поколения большевиков. Молодые писатели призывали привлечь отцов к ответу и пропагандировали пренебрежение к «историческому опыту» в пользу опыта «личного». Молодежь конца пятидесятых—начала шестидесятых годов заявляла о своем желании изучать историю и жизнь самостоятельно, без оглядки на схемы идеологического отдела ЦК или какие бы то ни было иные предписания.
Процесс утраты веры в правдивость советской исторической науки начался в Советском Союзе задолго до XX съезда КПСС6. Однако доклад Хрущева стал первым публичным признанием этого процесса, Который зародился в первые годы советской власти, проходил затем различные этапы, затрагивая на каждом из них лишь определенные группы населения. Одним из его проявлений в 1920-е годы стал распространенный в то время феномен так называемой «внутренней эмиграции», а также активный поиск новых профессиональных ниш. Бесчисленные жертвы периода коллективизации и индустриализации свидетельствуют о продолжении этого процесса в 1930-е годы. Сомнения в возможности строительства социализма «сверху» еще больше возросли на фоне дебатов о космополитизме 1940-х годов, сопровождавшихся вопиющей клеветой и репрессиями. Когда же в 1953 г. тысячи невинных жертв репрессий стали возвращаться из лагерей и распространять среди своих родных и знакомых «новую», «неофициальную» правду, общему разочарованию не было границ. Сделанное лидером КПСС на XX съезде признание ошибок прошлого стало вершиной этого разочарования и вызвало поистине шоковую реакцию, повлекшую за собой не только полное переосмысление значения кон-кретной личности Сталина, но и всех партийных функционеров из его ближнего и дальнего окружения, а возможно, и всей системы в целом. И как бы освободительно ни подействовало на всех предпринятое Хрущевым разоблачение преступлений Сталина запущенная идеологическая машина «разъяснения» итогов съезда и поста-новления о «культе личности» не давали много оснований для того, чтобы поверить в то, что будет положено начало истинным, коренным переменам.
Несмотря на то, что вопрос о личной власти Хрущева в его докладе никак не затрагивался и, как казалось, вообще не стоял на повестке дня, именно к нему в конечном итоге сводится бросающаяся в глаза при первом же внимательном ознакомлении с текстом доклада шаткость и непоследовательность при анализе некоторых ключевых проблем. Например, Хрущев предлагает почтить минутой молчания память Сталина и некоторых его соратников, к моменту XX съезда уже не числившихся в живых. Когда же речь идет о миллионах безвинно погибших жертв сталинизма, призыв к минуте молчания не раздается и вообще не произносится ни слова сожаления. От многих было скрыто и другое, что доклад Хрущева представлял собой попытку укрепить собственную позицию внутри партии и тем самым, как показали позднейшие исследования, призван был, с одной стороны, нести ту же функцию, что и объявленная в свое время Берией амнистия и реабилитация отдельных жертв сталинизма, с другой же, должен был снять напряжение между старыми функционерами, сохранившими свои высокие посты, и их товарищами по партии, вернувшимися из лагерей.
Доклад был явно направлен на то, чтобы создать у слушателей впечатление, что вся ответственность за содеянные преступления лежала на Сталине и отдельных «авантюристах» типа Абакумова и Берия, в то время как люди из непосредственного окружения вождя ничего об этих преступлениях не знали и, стало быть, не имели к ним никакого отношения. Преступления Сталина были представлены не как проявление недостатков политической системы, но лишь как следствие сталинского характера. Хрущевский текст основывался на данных так называемой «комиссии Поспелова», которой было поручено расследовать преступления, совершенные по отношению к почти 70% членов ЦК, избранных на XVII съезде партии. Ни о жертвах коллективизации и индустриализации, ни о жертвах сведения «личных счетов» с членами партии и государственными чиновниками в докладе не упоминалось. Все это, как и многое другое, становится понятным лишь по прошествии лет.
Сейчас уже стало ясно, что Хрущев выступил с докладом не для обновления партии, государства и общества, а лишь для того, чтобы выдвинуть ряд односторонних обвинений в адрес Сталина. Откровенность была лишь кажущейся, а замалчивавшаяся информация по- прежнему сильно преобладала над теми фактами, о которых было разрешено узнать. Соучастники преступлений были представлены в качестве прямых или косвенных жертв. Этот прием впоследствии охотно применялся и отчасти продолжает применяться до сих пор не только в России, но и во всех остальных государствах Восточного блока. Вместо того, чтобы называть вещи своими именами, каяться, уходить с должностей и перестраивать государство, начиная с самых основ, зачинщики «обновления» довольствовались простым упоминанием некоторых поверхностных явлений, не утруждая себя тем, чтобы определить их сущность и заняться изучением их глубинных причин.
Разумеется, соучастники преступлений благоразумно предпочитали не подпиливать сук, на котором сидели. Поэтому они стремились создать лишь видимость перемен, в то время как их подлинные интересы заключались в сохранении и укреплении власти внутри партии (именно партии, а не по-прежнему абсолютно подконтрольного государства) — такого мнения единогласно придерживаются сегодня как русские, так и западные исследователи. Этим объясняется и тот факт, что поспеловская комиссия сконцентрировала свое внимание, главным образом, на преступлениях против членов ЦК, избранных на XVII съезде партии. Публично не ставился вопрос о многих и многих жертвах сталинизма, в том числе репрессированных в свое время лидеров этой же партии, таких, к примеру, как Бухарин.
Следовательно, преступления прошлого с самого начала предполагалось рассматривать в узком кругу посвященных, информацию о них выдавать в определенных дозах и под определенным углом зрения. «Народ», именем которого постоянно прикрывались советские политики, с самого начала оказался полностью отстранен от участия в происходящем. У власти сложилось твердое убеждение, что сталинские преступления ни в коем случае не должны были быть представлены как преступления системы. Политика реабилитации пугала и сами власти. Они, наверное, боялись того, о чем писала Ахматова в марте 1956 г.: «Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг на друга в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили».
Внимательное прочтение хрущевского доклада позволяло обнаружить ряд будущих тенденций в трактовке событий советской истории. Использован один и тот же прием. Как незадолго до этого Берия, теперь во всех преступлениях «Большого террора» обвинялся персонально Сталин. Вопрос же о его соучастниках (и сообщниках), в число которых входили многие члены Политбюро (Президиума ЦК), включая Хрущева, никак не обсуждался. Тем более не упоминались преступления, совершенные до 1930-х годов, несмотря на то, что они, начиная со времен революции, регулярно находили отражение в западной публицистике, мемуарах и исследовательской литературе. Но, узнавая об этих преступлениях, невозможно было поверить, что диктаторская система в самом деле могла держаться на воле одного-единственного человека. Однако следовало понять, насколько неизбежно преступления сталинизма определялись самим типом режима и в какой степени отдельные личности или группы личностей использовали этот режим в собственных интересах. Эта проблема, связанная с основами любой диктатуры, в докладе также была обойдена стороной, что неудивительно: обвиняя во всех грехах Сталина, Хрущев преследовал цель освободить себя и партийных функционеров из своего окружения от какой бы то ни было ответственности.
При каждом повторном рассмотрении текста хрущевского доклада отчетливо вырисовываются разные стороны его проблематики. Несмотря на все противоречия, выступающие на поверхность в ходе пристального анализа главных положений, а также несмотря на несоответствия объявленной в нем программы и реалий советской системы, доклад Хрущева все же явился сенсацией для западного мира. Причиной этому было не столько множество затронутых в этом докладе вопросов, сколько сам поступок советского вождя, который решился заговорить о преступлениях сталинизма, рискуя при этом и сам прослыть их соучастником. Эффект, произведенный докладом, был сродни сенсациям, которые произвели опубликованные книги: «Соблазненное мышление» Чеслава Милоша (1953), «Революция отпускает своих детей» Вольфганга Леонхарда (1955) и чуть позднее «Новый класс» Милована Джиласа (1958). Эти сочинения также были написаны бывшими служителями системы, покинувшими впоследствии свои посты и сделавшие секретные сведения о партии и государстве достоянием широкой общественности. Проявления тоталитаризма в этих книгах не рассматривались в связке с общими признаками системы или с действиями целых групп ответственных партийных работников. Исследования западных исследователей, появившиеся сразу после доклада Хрущева, и современных российских ученых, убедительно показывают, что как вопрос о соучастниках преступлений, так и о том, что корни сталинских преступлений следует искать в самой системе, начали ставить еще современники. Значит, для многих людей с самого начало было очевидно, что направление удара против одного-единственного преступника не решало истинной проблемы, а лишь переводило ее на поверхностный уровень.
XX съезд имел и далеко идущие последствия и для советской культуры. В Советском Союзе реакция на него выразилась в расслоении всей культуры на: (а) культурно-политически ориентированные, не всегда совпадавшие в своих позициях журналы «Новый мир» и «Октябрь», (б) новое поколение «молодых», начинавших находить свое место в сфере официальной культуры, а также (в) «официальных» деятелей культуры, с одной стороны, и «неофициальных», «альтернативных» — с другой.
Однажды приподняв завесу тайны, за которой скрывались преступления сталинизма, в том числе и необозримый ГУЛАГ, правду нельзя уже было преподносить населению в ограниченных дозах. Необходимо было создание такой государственно-правовой системы, которую не могла заменить созданная партией комиссия по реабилитации, чья деятельность фактически прекратилась в 1961 г. и возобновилась лишь в 1987 г.
Руководство же партии иначе оценивало ситуацию, сложившуюся в первые недели и месяцы после выступления Хрущева. Оно по-прежнему настаивало на предельно строгом отборе поступавшей информации о «преступлениях Сталина». О них можно было упоминать лишь с чрезвычайной осторожностью, в прессе строго запрещались любые высказывания, противоречившие новой дозированной «правде». По ту сторону железного занавеса только позже узнали обо всех этих тенденциях. Анализируя основы советской системы, западные историки пришли к убеждению, что наличие стабильного и хорошо развитого аппарата власти и контроля обеспечивает полную безопасность ведущей партийной прослойки при диктатуре. Но это знало руководство КПСС и именно этим объясняется твердое убеждение руководства партии в возможность исправлять отдельные правонарушения, не ставя при этом под угрозу систему в целом.
Тем не менее, опыт показывает, что система, держащаяся по принципу карточного домика лишь на вертикальных структурах, неизбежно вступает на путь коренных изменений в тот момент, когда кто-то решается вытянуть из «карточного домика» хотя бы одну карту. Начатая усилием Берии реабилитация стала косвенным признанием преступлений Сталина и несовершенства самой системы. Последовавшее за этим открытое разоблачение преступлений Сталина, несмотря на все попытки партийной верхушки уйти от ответственности, не могло не подставить под удар всю систему в целом, даже если процесс ее распада все еще требовал времени и должен был пройти множество этапов. Преступления сталинского масштаба, таким образом, рано или поздно должны были привести к постановке вопросов о «восстановлении прав», «всеобщем равенстве перед лицом закона» и т.д. Та же проблематика снова стала актуальной тридцать лет спустя, в период гласности.
С позиций сегодняшнего дня приходится признать, что связанные с «сенсационным» докладом Хрущева надежды на либерализацию общей ситуации не оправдались, даже несмотря на последовавшую за докладом «оттепель». Отчасти такое развитие событий можно было предвидеть. Достаточно обратить внимание на характер использованных в хрущевском тексте языковых оборотов: они явственно указывали на то, что речь шла не об истинном обновлении системы, а об усилении и консолидации партийного и государственного аппарата. В докладе говорилось не о демократии, а о «внутрипартийной демократии», «социалистической законности», «развитии советской демократии», о «демократическом централизме». Истинное положение вещей маскировалось такими выражениями как «незаконно репрессированный», «применение административных мер» (под которыми имелись в виду аресты), «ленинские нормы» и т.п.
До сих пор я пытался обрисовать ключевые моменты осознания, оценки и переоценки секретного доклада Хрущева, влияние на этот процесс изучения текста доклада и сопутствовавших ему исторических событий до и после XX съезда.
Какие выводы могут следовать из истории доклада Хрущева и порожденных ими вопросов?
Многие служители системы на самом деле искренне верили в идею нового общественного порядка и во что бы то ни стало стремились провести ее в жизнь. Наряду с этими идеалистами имелось, однако, немало циников и оппортунистов, которые использовали специфику диктатуры в своих прагматических интересах. Не вызывает сомнения, что при такой общественной системе многие оказались ви-новными не только перед лицом всеобщего права, но и перед лицом «социалистической законности». Бесспорно и то, что диктатура, утверждающая, что хочет вернуться к «справедливости», может достичь этого лишь на основе независимой правовой системы и широкой дискуссии о преодолении прошлого. Ни одна диктаторская система не может своими силами обеспечить правозащиту. Иллюзорна также идея о возможности частичного восстановления справедливости. Общественные системы до определенной степени способны к внутренней эволюции и могут корректироваться и дифференцироваться в отдельных областях, однако, такой процесс, как правило, длится очень долго и требует устойчивости господствующего в каждом конкретном случае аппарата власти. Как только структуры власти начинают вызывать сомнение, это неизбежно ведет к серьезным столкновениям, при которых не исключены жертвы.
Изменения, которых Горбачев попытался достичь с помощью гласности, также носили конфликтный характер, однако, эти конфликты происходили в условиях столь сильно дифференцированного к тому времени общества, что их нельзя было однозначно интерпретировать и решить в ту или иную пользу. В отличие от периода после XX съезда, при относительной устойчивом секторе власти и одновременном расщеплении сферы «официальной» культуры, по крайней мере, до 1969 г. (до исключения А.Твардовского из редакции «Нового мира» — реакции на «чешские события»), гласность и ее последствия не означали автоматической революции общественной системы. Для такой революции необходима была полная переоценка функций аппарата управления, замена значительной его части, не расширение, а со-кращение и полное переструктурирование этого аппарата.
Сравнивая возможности, открывшиеся при сведении счетов со сталинизмом, с одной стороны, и попытку реорганизации государства как следствие гласности, с другой (а такое сравнение представляется возможным, поскольку речь в обоих случаях идет о переработке багажа послереволюционной истории), мы неизменно приходим к выводу о том, что, хотя реформирование развитых в условиях диктатуры обществ, в принципе, и возможно, однако, оно требует длительного времени и проходит, как правило, с большим трудом. Немалую роль в этом процессе играет вера в лучшее будущее, нормализация отношений между правителями и народом. Нет сомнений в том, что доклад Хрущева сделал возможным впервые после эпохи сталинизма выполнение последнего условия и оказал, таким образом, влияние на общественную жизнь 1950-х и отчасти 1960-х годов.
Анализ исторического сознания последних десятилетий в связи с восприятием речи Хрущева на закрытом заседании XX съезда, как внутри страны, так и в социалистических и капиталистических странах, показывает, что каждая группа читателей, в зависимости от страны той или иной идеологической ориентации, выражала по поводу речи свои собственные интересы, опасения и мечты. Но всех их объединяло желание смягчить суровые репрессии при Сталине. С таким общим намерением были согласны даже те руководящие партийные деятели, которые были против опасных для КПСС последствий хрущевской речи, в частности, Каганович, Молотов и др. Они не хотели, как и сам Хрущев, потерять власть. Хрущев же при этом преследовал цель использовать информацию о преступлениях Сталина для упрочения своего положения в борьбе за власть, что ему удалось. Это подтверждается применением суровых мер против поднявших вопрос об участии всего партийного руководства в политических репрессиях 1930-х—40-х годов, об ответственности не только Сталина в сформированной им диктатуре, но и коммунистической системы как таковой.
Более чем очевидно, что ожидания людей, высказавших своими вопросами открыто или косвенно критическое отношение к существующему режиму власти, совпали с иллюзиями либеральных групп внутри компартий других соцстран и большинства их населения вообще о постепенном уходе от коммунистической диктатуры в направлении гуманного социализма. В западных же странах преобладала мечта об окончании «холодной войны», сближении противостоящих политических блоков и, тем самым, предотвращении Третьей мировой войны.
Сравнивая все отклики и надежды, порожденные XX съездом, можно сказать, что в отличие от проницательных замечаний аналитиков общие мечты, которые вызвала историческая речь Хрущева, основывались на неправильном ее прочтении и слишком оптимистических иллюзиях.